Скоро там что-то случилось. Я лишь видел, как один петушок подпрыгнул над землёй, подбежал к моему шалашу, громко зацокал и полетел на дерево.

Там он долго прыгал с ветки на ветку, а затем уселся и успокоился. А три курочки и петушок остались на земле.

В это время из-за бугра вылезла яркая, полная луна, и я увидел редкое зрелище: сидящий на дереве петушок попал в самый круг луны. На золотом его фоне ясно был виден тёмный профиль фазана. Петух сидел на коротких лапках, согнув полукругом нарядный хвост и слегка наклонив голову.

Лунный свет вскоре залил всю полянку, на которой сидели птицы.

Петушок на дереве встряхнулся и тихо крикнул.

На земле раздался громкий треск крыльев, и скоро на дереве были уже все пять фазанов. Так в снежную зиму садятся у нас на голую берёзу чёрные тетерева. Птицы заснули крепко, и я начал собираться домой.

Но вдруг фазаны беспокойно закивали головками, и сейчас же в чаще послышался какой-то странный шум: словно кого-то тащили по шуршащей листве или кто-то собирал в кустах сухой хворост.

Птицы, однако, не испугались шума. Они не взлетели, лишь потоптались на месте. Значит, в гости к нам шёл не человек, а какой-то нестрашный нерасторопный зверь.

Немного спустя раздвинулись кусты напротив моего шалаша, и на полянке показался высокий взъерошенный ком.

Ком этот гремел, словно обвешанный погремушками, лихо щёлкал костяшками и хрюкал, как поросёнок.

«Что за диво? — подумал я. — Много приходилось видеть разных зверей, но с таким не встречался! Кабан? Нет. Кабан большой, длинный и почти чёрный, а этот круглый и, видимо, рыжий. Камышовый кот? Нет, не похож на кота. Кот никогда не хрюкает и ходит тихо, вкрадчиво, да и птицы улетели бы при его появлении. А этот зверь гремит доспехами, словно говорит притихшему лесу: «Слышишь? Я иду!»

Пока я так думал, зверь вышел на освещённую лужайку, добрался до арбузной корки, уселся на задние лапы, а передними поднёс кусочек ко рту и зачавкал.

Он спокойно съел одну корочку и нагнулся за другой. Это был толстый, мешковатый зверь. И, когда он повернулся ко мне боком, при свете луны я увидел, как заблестели на его спине длинные иглы. Торчавшая во все стороны грива поднималась и опускалась, когда он грыз корку.

Наконец-то я узнал, что это за зверь! В гербе какого-то короля был помещён такой иглошерстый толстяк с тупой, как у моржа, мордой и редко расставленными маленькими глазками. Под ним была надпись: «Вблизи и издалека я мечу свои стрелы».

Значит, верили люди, что этот зверь может бросать во врага свои острые иглы. И они — как дротик или стрела из слоновой кости — могли сразить неприятеля наповал.

В лесу только я был сейчас врагом этого мешковатого зверя. Пусть в меня полетят его стрелы!

Я осторожно снял куртку, прыгнул что было силы из шалаша и бросил куртку на зверя.

Страшный переполох поднялся в ночных джунглях! Птицы зацокали, ударили крыльями по ветвям и скрылись. Зверь сбросил куртку, сердито топнул задними ногами, ощетинился, как куст шиповника, лязгнул толстым хвостом, как цепью, перевернулся через голову — и ускакал!

Я поднял куртку и нашёл в ней длинную стрелу.

При свете спички можно было рассмотреть её белое основание, как в пёрышке у гуся, и буровато-чёрный кончик с поперечными тёмными кольцами.

Игла была длинная, раза в два длиннее нового карандаша, и в кармане не умещалась. Как богатый и редкий трофей, я понёс её в руках.

— Вот вам и вставочка для ручки, — сказал директор совхоза «Красное знамя» Пётр Пименович Антонов, у которого я остановился на ночлег. — Глядишь, когда-нибудь и напишете ею рассказ о первой встрече с дикобразом в Туркмении…

Я так и сделал.

Киби

На исходе зимы мы приехали в Чикишляр, маленькую деревушку на плоском песчаном берегу Каспийского моря, и остановились в деревянном домике на высоких сваях.

Мы встали до зари, когда у самого горизонта ещё виднелась шляпка Железного Гвоздя, как называют туркмены Полярную звезду, спихнули кулас [1] в воду и двинулись в море.

Скоро со стороны берега порозовело небо, и на спокойной воде, как на огромном ледяном плато, заиграли краски раннего утра. Затем холодное январское солнце забросило луч в море, и мы увидели в туманной дали три сказочных острова.

Один был белый, как первый чистый снег, другой — мышиного цвета, а третий — розовый, как лепесток шиповника. Они держались на воде удивительно легко, почти невесомо, но их очертания менялись поминутно. Казалось, что островки колеблются, словно парусник при самом тихом ветре.

— Что за чудо, Трофим Савельевич? — тихо спросил я своего спутника.

— Да не бывает их, чудес-то, — ответил старый охотник, вглядываясь слезящимися глазами в свинцовую даль моря. — Птицы, конечно, а какие — хоть убей, не могу понять.

Мы развернули кулас и долго шли на юг вдоль плоского берега, а затем круто повернули в море, чтобы отрезать птицам дорогу на запад, обогнули загадочные острова и начали приближаться к ним.

Беспокойное движение началось прежде всего на белом острове. Немного спустя послышался глухой шум крыльев, как отдалённый прибой, и пернатый остров повис в воздухе.

— Лебеди, — прошептал старый охотник.

Сильные белые птицы быстро набирали высоту и скрылись в прозрачной синеве неба.

Потом на воде закачался серый остров и рассыпался на тысячу частей. Тревожный гогот разнёсся над морем, и волнистая лента птиц унеслась вдаль.

— Гуси! Гуси! — печально вздохнул старик. — Разве подойдёшь к ним на таком гладком месте?

Розовый остров продолжал спокойно держаться на воде. Только на ржаво-сером фоне далёкого берега было видно еле заметное его перемещение к длинной песчаной косе.

— Фламинго, Трофим Савельевич! — заволновался я, начиная различать очертания отдельных птиц.

Они плыли, как гигантский розовый венчик цветка, почти не меняя принятой формы, словно их не очень тревожило появление в море чёрного куласа и двух людей в нём. Изредка поворачивая головы в сторону лодки, они спокойно погружали в воду длинные шеи, отряхивались, хлопали крыльями и лопотали, как гуси.

Бриз тем временем стал свежее и без усилий гнал кулас к берегу и к птицам. Мы улеглись на дно лодки, закурили первый раз за всё утро и спокойно отдались воле ветра.

Минут двадцать ничего не было видно, кроме ослепительной синевы неба да высоких бортов куласа, возле которых булькала вода, как в огромной бутылке.

Мы осторожно приподняли головы, когда лодка чуть слышно коснулась дна.

Берег был невдалеке, но фламинго отошли вправо, ближе к деревушке. Они не плыли теперь, а чинно шагали к берегу, изредка окуная в воду короткие розовые хвосты.

— Дай мне ружьё, я незаметно сойду на берег, а ты поверни обратно и попытайся направить птиц в мою сторону.

— Хорошо, — сказал старик. — Другого выхода и не придумаешь.

С пятизарядным винчестером в руках я уткнулся подбородком в холодный, сырой песок, лицом к фламинго, левым боком к куласу, который уходил в недалёкий, но ответственный рейс.

Неуютно и скучно было лежать на голом берегу, без укрытия и надежды на выстрел. Но чутьё охотника подсказывало мне: выдержишь, не шелохнёшься — дело выйдет, потому что птицы смотрят сейчас на кулас, который чёрной точкой маячит в море.

Фламинго прошли немного вперёд, а затем резко повернули в мою сторону. Теперь хорошо были видны их карминно-красные ноги и розовые горбатые клювы, которые они изредка погружали в воду.

Мой спутник удачно завершил полукруг и причалил к берегу в ту минуту, когда все птицы вышли на песчаную косу.